«1968» — это почти лингвистическое исследование. Статьи из «Нового мира», судебные речи диссидентов, фрагменты фильмов, аудиозаписи производственной гимнастики звучат в спектакле и формируют словарь советского человека, фразы из которого остаются в культурной памяти.

Восстановленный в новом пространстве спектакль показали в конце августа — правда, не 25-го, в день демонстрации на Красной площади, которой посвящена одна из частей, а 22-го и 23-го. Конец московского лета стал контекстуальной рамкой для «1968»: предчувствие холода создает подходящую атмосферу для просмотра спектакля, который не романтизирует события 50-летней давности. 2018 был годом, когда мы смотрели «Лето» Кирилла Серебренникова и уходили из кинозалов под песню «Кончится лето», и вот оно действительно кончилось, как и надежда на перемены.

Показы в «Гараже» сопровождались переводом на жестовый язык — музей многие события делает доступными для глухих и слабослышащих, но для «1968» эта практика превратилась в отдельный перформанс. Кого-то сурдоперевод может отвлекать от просмотра, но все же он создает редкое ощущение того, что в театре все равны и важны.

За четыре года, прошедшие между премьерой на Таганке и показом нового варианта спектакля, значительно изменилась повестка; время течет так же быстро, как в 60-е, и то, что вчера было позволено, сегодня уже наказуемо. «1968» не воскрес, но стал призраком, напоминающим о бесконечных рифмах в русской истории и о том поколении, которое тоже надеялось на свободу.

1968 год в пространстве «Гаража» окончательно уходит в историю: зрители приходят в музей и могут подглядеть за жизнью «тогда». Волкострелов стирает временные границы между современностью и прошлым, но в то же время показывает безжизненность и туманность 60-х через наблюдение за языком эпохи.

Спектакль в пяти частях играют пять актеров (Елизавета Высоцкая, Марфа Кольцова, Александр Марголин, Роман Сорокин и Анна Хлесткина), и безупречная арифметика подыгрывает идеализированному представлению об этом годе. 1967-го и 1969-го как будто не существовало, есть только 1968 — год, когда все должно было измениться.

Первая часть, «в которой ничего не происходит», дает понаблюдать за представлением об этом времени, которое создала современная культура. Даже цветные платья на актрисах отдают серостью; с одной стороны лестницы стучит печатная машинка, напротив девушка красит ресницы; одни руки держат гитару и перебирают струны, другие переставляют фигуры по шахматной доске. И хочется верить, что три девушки и два парня сейчас и правда бросятся строить новый мир даже ценой собственной свободы.

Эту идиллию прерывают всемогущие и всезнающие титры, которые объявляют начало следующей части, в которой говорят о любви — фрагментами и фразами из фильма Михаила Калика «Любить». Здесь-то связь времен и рвется: то, что в 1968 казалось свободомыслием, независимостью сознания, искренностью, сегодня превращается в набор клише.

Реплики прохожих о любви становятся пустыми сочетаниями слов, через которые можно услышать воодушевленные голоса советских дикторов, воспитавших таких прекрасных людей — говорящих умно, спокойно, без запинки. Но все они напоминают скорее нейросети, генерирующие фразы, очень похожие на человеческие, но совершенно искусственные.

Чувство тесноты от произносимых слов перетекает и в третью часть спектакля, центральную и по формальной нумерации, и по значению. Коллаж из статей и художественной прозы, напечатанных в «Новом мире» в 1968 году, душит и вгоняет в тоску, так что невозможно представить, откуда в этой духоте появятся восемь (вошедшие в историю как семь) молодых людей, которые соберутся на Красной площади. Всеведущие титры подсказывают, что где-то за пределами того кусочка лестницы, который мы видим, есть и другая жизнь: звучит композиция группы «Битлз», но мы ее не слышим.

Слова Ларисы Богораз, Павла Литвинова, Вадима Делоне, Владимира Дремлюги и Константина Бабицкого мы тоже не услышим — или, точнее, не расслышим. Их судебные речи носятся по экрану, а актеры вторят сливающимся друг с другом репликам, едва различимо произнося их в проходах между зрителями. Этот бубнящий шепот противопоставлен тому, как до этого самозабвенно читались журнальные статьи; выходит, что если новый мир и зарождался в 1968 году, то за бойкими и однотипными текстами о советском человеке его просто не разглядели.

«Этот приговор я знал заранее — еще когда шел на Красную площадь», — говорит в своем последнем слове Литвинов; «1968» вновь погружает в это ощущение предопределенности. Оно останется даже тогда, когда режиссер всерьез предложит зрителям проголосовать, будет ли эпилог: мы же обязательно согласимся, досмотрим, поаплодируем и разойдемся, не задумавшись о существовании альтернативы.

Более того, эпилог позволяет вернуться в удобный мир, где 1968 — это год свободы и всего нового и неизвестного. Джорджо Мородер рассказывает о своем пути в музыке; звучит композиция группы Daft Punk, и ее-то мы прекрасно слышим.

«Как только вы освободитесь от представлений о гармонии и о том, как музыка «должна» звучать, вы сможете делать то, что захотите», — после этих слов действительно начинает казаться, что ты и сам освободился и можешь делать все, что захочешь. А через два дня после показа на Красной площади задержат Сергея Шарова-Делоне и внучку Горбаневской, Анну Красовицкую. И только тогда невидимый занавес, кажется, начнет опускаться, а жизнь окончательно перестанет скрывать, что подражает искусству.