Второй акт «Пахиты» представляет примерно двадцать минут интенсивной пантомимы. Танцы (характерные) позади, танцы (гран па) впереди. А пока мелодрама со страстями — в короткий промежуток укладываются мечты о возлюбленном, случайно подслушанный разговор о планах его убить, попытки спасти юношу, предупредить его об опасности и не привлечь внимание к этому, наконец, организация побега из закрытого помещения, окруженного подельниками несостоявшегося убийцы.

То, что получается из этого в Урал Балете, можно увидеть как кровавый триллер. Не по содержанию — по тому, каким предстает главный предмет, пантомима. Почему именно она? «Пахита» до революции (то есть при живых создателях) балетом числилась во вторую очередь. «Пахита. Пантомима-балет» называлась она при возобновлении 1881 года^[1]. Акт, в котором принципиально не танцуют, но много «говорят»-жестикулируют, бесконечно стараются что-то сообщить другим персонажам или зрителям, должен бы стать бенефисом пантомимы. Но придуман и исполняется он так, что и и сама «главная героиня» становится с ног на голову, и бенефис больше походит на поминки.

Эпизод в доме с почти-убийством, кучей переговоров до, во время и после превратился в немую фильму. Именно так, в женском устаревшем роде — поскольку о том, что мы смотрим кино, нам не дают забыть. Второй акт «Пахиты» с белой кривящейся комнатой (вспомнить «Кабинет доктора Калигари» Роберта Вине) окружен чернотой с прилепленным сбоку тапером и неверным, мелко дрожащим слоем света как будто бы поверх сцены. Проектор слабоват, вот картинка и поскрипывает, норовит на долю секунды померкнуть.

Фильма еще и не абы какая, экспрессионистская. Вместе с ней в балет проникают графично прорисованные лица, гипертрофированные мимика и жесты. Все, что делается, как будто перещелкнуто тумблером на максимум. Экспрессия в чистом виде.

Теоретически пантомима должна быть универсальной. В отличие от более позднего драмбалета, где хореограф мог придумать оригинальные жесты для полупантомимных «рассказов», спектакли Петипа коммуницировали со зрителями «кресел», балетоманами, при помощи разнообразного, но общего словаря.

В «Пахите» же этот язык, нужный для быстрого пояснения, маркируется как тотально неработающий. Когда-то пантомиму можно было записывать репликами как общее место. Для него даже не требовалась отдельная нотация, как для танцевальных номеров. Причем не только в тексте либретто, но и при фиксации хореографии.

Сейчас к ней требуется прикрутить нормальное пояснение, которое уже русским небалетным объяснят, кто тут почему и что. И тоже текстовое: как и немое кино, второй акт сопровождается краткими репликами-выжимками, которые транслируются как титры и резюмируют происходящее.

«Отжата», сокращена и сама пантомима. Там, где Пахита XIX века сообщала «Здесь никого, там один офицер при шпаге с усами, он мне говорит про любовь и он мне покровительствует, я от него без ума», Пахита самодуровская ограничивается тремя восклицаниями: «Я повстречала Люсьена. Красавец! Как я хочу быть с ним!».

Восклицает она и физически: как и в немом кино, екатеринбургские артисты беззвучно шевелят губами, дополняя так активную мимику. Пантомима получает еще одну галочку в графу «не работает сегодня»: проговаривать реплики (прочесть по губам, если не поняли) не требовалось.

Наконец, пантомима исполняется гипертрофированно, почти карикатурно. Пахита, Люсьен и Иниго, подприжатые диагоналями намалеванных стен, здесь страдают. С большой буквы «с»: они нарочито принимают позы, ставят в конце каждой жестовой реплики не точку, а прямо-таки восклицательный знак. От смеха тут содрогаются всем телом, слушают или указывают тоже. Сами по себе сделанные как понятные жесты превращаются в Очень Понятные.

Для тех, кому не хватило сарказма в тряске и решительно откинутых конечностях, припасен финал акта. Иниго убит, нужно выбираться, но и пообниматься от волнения тоже бы. Именно для этого места автор разжился аргументом из питерского показа «Пахиты»: там была очень решительная, резкая, сосредоточенная Пахита (вокруг убийцы, ноги унести бы) и расчувствовашийся, размякший, не вовремя ударившийся в романтику Люсьен. Ему про дверь — он на колени и закатывать глаза-прижимать к сердцу руки. Несовпадение персонажей, их настроения и манеры «выражаться» превращало завершение акта в прямо-таки праздник дурости: герой — лучезарный инфантил, вокруг кавардак. Вот не жди добра от людей, которые всем телом болтают.

В каком-то смысле второй акт спектакля стреляет сам в себя. Пантомима выделяется в особое пространство, становится самоценной, событием. Для нее подбирается точный эквивалент из другого времени, который помогает разобраться, почему все так устроено. Эквивалент этот еще и остроумный. Попутно решается, что делать с самим языком, который превратился для зрителей в рутинный: забыли, не знаете, затрудняетесь — текст в помощь. И каждая из производимых манипуляций (выявление особенностей/сравнение/переизобретение словаря) в то же самое время высвечивает слабые стороны «рассказывающего жеста» и подтверждает аргументы оппонентов.