«Аустерлиц» – это история человека без прошлого. Весь роман, как и спектакль, — долгий путь Давида Элиаса, за время которого он узнает свое настоящее имя (Жак Аустерлиц), а также что в возрасте четырех лет он был вывезен из оккупированной Праги на «детском поезде» в Уэльс, где его взяла на воспитание семья бездетного священника. В Уэльсе Аустерлиц старательно забывает всё, что было «до». Его память запирает, как будто в шкатулке, все детские воспоминания, и выбрасывает ключ в море. Когда он решает этот ключ найти, жизнь становится чудовищно трудным — с паническими атаками и обмороками — путешествием в прошлое.

Евгения Сафонова погружает нас в голову главного героя. В один из таких обмороков, вернее во время, где бесконечно длятся секунды между тем, когда герой только что очнулся, и моментом, когда к нему возвращается ощущение реальности и память. Всё слышится чуть приглушенно, отдается эхом, у всего есть призвук. Эту звуковую среду детально выписывает Владимир Раннев. Всё так, как и должно быть: тут не стук колес, а лишь его призрак, не сирена, а ее отголосок. Звук пульсирует, распространяется с трудом, как будто в плотной среде. Тишина наступает только в конце, когда сам Аустерлиц появляется на сцене. И вот мы уже не внутри его памяти, а один на один с уставшим человеком, вернувшимся наконец домой.

Раннев здесь, кажется, продолжает историю, начатую в «Прозе». Он всё время переключает зрительское внимание с визуального на аудиальное. Колонки расставлены по периметру зала, поэтому мы пытаемся уследить за перемещением звука. Звук периодически наполняет всё пространство и снова затихает. Интенсивный и равномерный темп приглушенного стука колес сменяется быстро и дробно звучащей речью главного героя. Когда же нужно перенести нас из одного места повествования в другое, Раннев ставит резкие звуковые точки, будто кто-то выключает кнопку питания. На смену низкому тембру приходит более высокий и мерный тон, неизменно сопровождающий реплики актеров. Он постепенно заполняет пространство. Звук становится разреженным, чтобы, когда речь пойдет про Терезинштадт, вывести зрителей и актеров из оцепенения несколькими барабанными ударами.

Мы следим за звуком, а не за актерами, которые подолгу сидят без движения, потому что главное происходит в речи, с самим языком. Проза Зебальда звучит как поэзия из-за смещения пауз и акцентов. В ней нет знаков препинания, а существуют лишь невидимые строфы, логике которых и подчинены паузы. Раннев сопровождает все слова подзвучкой, так что одно не отделимо от другого. Впору вспомнить, что греческая трагедия была основана на распевной речи, из которой рождалась музыка. Так и здесь: звуки родились из текстов, и убрать их невозможно.

Это не прикладная музыка и не музыка к спектаклю, это сама ткань спектакля. Она органично сходит на нет в последнем монологе Аустерлица. В нем — только его голос, которому с таким трудом дается каждый звук некогда родного, но бесконечно далекого языка. Это расстояние в целую жизнь между звонком в пражскую квартиру и голосом старой женщины, которая все еще помнит, что когда-то его звали Жако.

Версия текста, опубликованная на портале Стравинский онлайн: http://stravinsky.online/zvukovoi_landshaft_austrielitsa