По Тверской под шум пронизывающего ветра проносились сотни автомобилей, каждый со своим визгом и грохотом поднимая мартовскую пыль и грязь. От Театральной площади в эти знакомые места шла М., начинающий филолог и критик. Похорошевшие полупустые автобусы выталкивали и вновь впускали пассажиров, которые скоро снимут с себя оковы пуховиков, и тогда улицы заполонят велосипедисты, тридцать пять тысяч одних велосипедистов! А пока мимо М. проносились желтые и зеленые сумки доставщиков еды и бегущие в Камергерский переулок зрители; Долгорукий жестом умолял избавить площадь от подсвеченных павильонов, а Пушкин оставался любезен народу.

Какова-то будет эта опера?

А опера была — «Проза» Владимира Раннева. Смотришь комикс по рассказу Мамлеева «Жених», а слушаешь чеховскую «Степь». Эти исходные данные уже говорят многое: есть русская проза, есть ее музыкальность, а теперь это проиллюстрирует опера. Многим, видимо, хватает одного этого нехитрого посыла, отчего зрителей так и тянет к выходу через пятнадцать минут после начала.

Объединение двух текстов не то чтобы самоочевидно: пока Ваня Гадов сбивает на своем грузовике Надюшу и становится тираном в доме ее родителей, Егорушка все едет по степи. «Жених» и «Степь», несмотря на их совмещение, остаются противоположностями. Рассказ Мамлеева так и просится стать комиксом: фразы жесткие, объемные и, прежде всего, делимые — поэтому так естественно они выглядят в бабблах на прозрачном экране. В «Степи» же слова вязкие, тягучие; в них тонешь, и выбранные для либретто фрагменты отражают темп всей повести.

«Песня тихая, тягучая и заунывная, похожая на плач и едва уловимая слухом, слышалась то справа, то слева, то сверху, то из-под земли, точно над степью носился невидимый дух и пел», — чеховский текст полон звуков, и акустика Электротеатра делает эту песню действительно объемной, так что музыка начинает звучать как будто в твоей голове.

Впрочем, ритмы «Жениха» и отрывков из «Степи» часто совпадают, особенно в переломных моментах. Суета вокруг смерти Надюши сопровождается повторами чеховских фраз — слишком размытых, чтобы что-то объяснять в происходящем, но в то же время подчеркивающих трагедию. Голоса исполнительниц звучат все выше, пока не переходят в еле слышный писк; «…а не разорвутся ли где-нибудь далеко-далеко вопли?» — думает Гадов.

Хотя слушатель и зритель «Прозы» погружен сразу в две сюжетных линии, аудиальное и визуальное дополняют друг друга и гармонично взаимодействуют, позволяя воспринимать оба потока. Комикс по «Жениху» построен на упрощении образов до почти иконических знаков: Ване приходится не сладко — на экране зачеркнутое пирожное, Петя хоронит в себе Надюшу — это иллюстрируют живот и гроб. Иногда визуальные образы соответствуют и тексту «Жениха» на экране, и распеваемой «Степи»: «…в непонятной дали, если долго всматриваться в нее…» — «Ваня вдруг робко взглянул в глаза Пелагеи и увидел там…» — реплики соединяются в одно высказывание на фоне множества глаз на экране.

Со «Степью» комикс объединяют ряды проносящихся мимо предметов, от насекомых и деревьев до икон. В описательной прозе Чехова образы не накладываются друг на друга, а энергично проплывают перед глазами Егорушки, чье имя становится в либретто рефреном. «Жених» же связан с движением уже на сюжетном уровне: Ваня сбивает Надюшу грузовиком, и его последующая жизнь полна быстро сменяющихся событий. Но во всех этих переменах чувствуется усталость и духота — как июльских дней в «Степи», так и жаркого лета, когда погибла Надюша.

Интерпретация Раннева трансформирует и «Жениха», в котором усиливаются религиозные мотивы. «Господи! Не может быть так жисть устроена, чтоб один человек был причина погибели другого... Не может... Ваня не убивец, хоть и убивал…» — слова Пелагеи начинают звучать как реплика в религиозном споре о свободе воли. Этому вторят пропеваемые чеховские слова: «Звезды, глядящие с неба уже тысячи лет, само непонятное небо и мгла, равнодушные к короткой жизни человека». На экране движутся иконы Богоматери, а Ваня в одной из сцен нарисован уже как дьявол с полагающимися ему рогами. Похоже на кризис христианской веры: можно подставить вторую щеку, но спасения все равно не обрести. Мы так и будем жить «в самом лучшем из миров» для необъяснимого зла.