Но занавес открывается, и мы видим школьный класс и школьный коридор. Место действия всего спектакля - метафора знания и не пройденных уроков человечества. Аналогичная метафора есть у Кшиштофа Варликовского в «Коронации Поппеи». Там тоже класс, только профессора Сенеки, а не безымянной учительницы. И так же, как и у Варликовского, у Кастеллуччи уборщик снимает с себя фальшивую личину. Только в «Поппее» их трое, и они становятся аллегорическими фигурами Фортуны, Добродетели и Амура. А в «Жанне» - один, и превращается он в Жанну д'Арк. Сценография Кастеллуччи рождает множество ассоциаций, она будто мимикрирует, сознательно собирает весь европейский театр в знак - ту самую коробку, из которой мучительно пытаются сбежать режиссеры. А затем просто подрывает этот знак изнутри.

«Жанна» целиком соткана из различных маркеров: фигура Жанны д'Арк, тянущийся за ней шлейф мелких символов европейской идентичности. Все это знаки различных властный отношений: политической истории, церкви, социальных институтов, языка, театра. Кастеллуччи эти знаки разрушает, тем самым пытаясь как бы деконструировать и сам властный дискурс, который знаками манипулирует. Сначала он громит школьный класс, потом прожигает флаг, перечеркивая его, затем разрушает и образ Жанны. Он подрывает знак самой жизнью. И коробка трещит по швам. Под линолеумом сцены оказывается земля, уборщик превращается в Жанну, а Жанна в Одри Бонне, которая теперь не актриса, играющая Жанну Д'арк. Это она, а не Жанна мерзнет, измазывает себя краской и мукой, висит на одной руке. На сцене реальность побеждает театр, но не в оркестровой яме, где в музыке разворачивается настоящая драма. Теодор Курентзис тщательно прорабатывает каждое музыкальное событие и по-экспрессионистки заостряет, превращая в маленький спектакль.

Кастеллуччи поначалу демонстративно игнорирует его. И в этом тоже вскрывается стремление разорвать театральную реальность, чтобы в дыры полезла настоящая жизнь. Зазор должен существовать постоянно, и он его моделирует различными способами. Например, в начальном разрыве между музыкой и действием. Голоса Дени Лавана и Одри Бонне включаются в музыку только когда те перестают быть директором и уборщиком, а становятся даже не Домиником и Жанной - для Кастеллуччи это тоже только имена - а самими собой. И вот эти двое начинают диалог с вечностью о добре, зле, Боге. В этот момент коробки больше нет, и Кастеллуччи не потребовалось для этого показывать ее неестественность или изнанку декорации. Театра, Жанны и французской истории больше нет, потому что вместо них человек, его тело, его разговор с самим собой и музыка, на языке которой этот диалог происходит.