Когда я смотрю балет — то есть то, что чаще подразумевают, говоря это слово, Петипа и ранние осколочки вроде «Жизели» и «Сильфиды» — всегда мучительно, хоть и в фоновом режиме думаю: это же такие лёгкие спектакли, такие читабельные. Должны быть. Ведь в них есть пантомима. В балете нет слов, давайте не вспоминать анекдот о «Младе» ^[1] — зато когда-то был способ быстро сообщить необходимое (и вперёд, дальше танцевать). Почти идеальный: универсальная жестовая система, на которой сходятся разные школы. Азбука Морзе для театра. Во Франции, Дании и Российской империи клялись, подняв два пальца к небу.

Ключевое слово здесь «когда-то». Постепенно эта роскошная система, вполне заменявшая чтение либретто (или демонстрировавшая его, тут как посмотреть) стала отмирать. Пантомимные фрагменты безжалостно выкидывались даже из балетов, где были «прописаны». Причём фразу «давайте уберём эту скукоту» иногда читаешь и в старых интервью самых что ни на есть классических танцовщиков. Не хотим объяснять, хотим много танцевать. Читайте либретто. Сами.

Последствия не заставили себя ждать. Во-первых, пантомиму, ставшую ненужным придатком к танцевальным номерам, разучились выполнять. Кажется, Татьяна Кузнецова рассказывала о современном молодом танцовщике, чей принц в любви признавался, пристроив ладонь в подмышку ^[2] — то есть какие-то отголоски движения до него дошли, но смысл их, как текст на мёртвом языке, более недоступен и немыслим. Но это можно списать на частную небрежность.

«Во-вторых» лично со мной случилось внезапно. Откуда-то появился текст «Что убило Жизель?» ^[3] , совершенно поразивший формулировкой проблемы. В академическом издании задались вопросом о причине смерти Жизели. И это не размышление о самом балете или какой-то канувшей его версии. И не портрет легендарной исполнительницы с трагической судьбой. Нет. Автор долго и подробно размышляет, что случилось с персонажем. Так суицид или разрыв сердца? Среди балетоведов волнения, коллеги делятся на партии.

Когда видишь такой накал страстей, удивляешься, что в голове ответ есть. Проверяешь. Последовательно — либретто, указанную в тексте запись и себя на маразм. Потом вспоминаешь — ответ у тебя из пантомимы. Есть мать Жизели и, если везёт, есть её монолог. У дочери слабое сердце, ей нельзя так много танцевать. Вот и все партии.

Начался этот разговор с того, что для меня балетные спектакли — читабельные. Именно классика. Она разговаривает со мной наиболее внятно: вот сюжет, вот то, что происходит прямо сейчас. Девушка красивая, невеста, не лебедь, царевна, не стреляй, люблю, клянусь, ох, умерли все, видишь, сложили кисти? Может, язык общения примитивен, но и иконы когда-то писались как Библия для неграмотных. Простые ясные символы, длительного хранения и употребления.

Однако это просто, когда язык известен. Родной язык можно распознать, каков бы ни был акцент. Рука может нечаянно съехать с груди, но известно ж, где ей место. Неловко выразился человек, бывает. Но если пантомима так долго убиралась из версий, редакций и прочих постановок, что её разучились исполнять и читать даже те, кто с балетом связан, не мёртвым ли наречием изъясняются несчастные девушки, принцы и подружки?

Именно этот вопрос и мучает — на каждом условном Петипа. Такие прекрасные, лёгкие, читабельные спектакли. Русским балетным языком говорят. Но можно ли его понимать интуитивно? Или нужен особый словарь? Может, помогут механически наложенные титры, как в записи лакоттовской «Пахиты» ^[4] или переизобретение ^[5] самого языка, уподобление знакомым вещам, как в «Пахите» екатеринбургской? Ответы — даже после года Петипа — кажется, не найдены. Но хочется думать, что где-то они есть.