Песни XX века
опера / Театр оперы и балета. Пермь
текст: Елена Гордиенко

опера
  • /
  • /
1
В Москве завершились показы «Cantos»— представленной в семи номинациях на «Золотую Маску» оперы из Перми на основе биографии и творчества Эзры Паунда.

Главная театральная премия и фестиваль страны «Золотая Маска» в этом году как никогда обращена в историю: рефлексию о событиях и духе XX века мы можем наблюдать в каждом втором спектакле программы. Уже показанные «Губернатор» Андрея Могучего (БДТ) и «Золушка» Алексея Мирошниченко (Пермский театр оперы и балета) прямо выводят на сцену участников революции 1905 года – начало масштабного государственного насилия – и советских чиновников, пресекающих свободу в искусстве и действиях, соответственно. На их фоне «Cantos» (опера Алексея Сюмака, режиссер Семен Александровский, художник Ксения Перетрухина, костюмы Леши Лобанова; Пермский театр оперы и балета) поначалу кажутся вневременным повествованием: на сцене и в зале деревья с подвешенными на них яблоками — отсылка к райскому саду, почти в полной темноте играет скрипка и шепчут на разных языках стихи. Однако чем дальше, тем больше понимаешь, что «Cantos» не меньше, а может, больше остальных спектаклей говорит об исторической памяти, что это главный на сегодняшний день спектакль о художнике и том времени.

«Cantos» – центральное произведение американского писателя Эзры Паунда, одного из основоположников модернизма в литературе. Паунд был одержим идеей объединения человечества и на протяжении более сорока лет, начиная с Первой Мировой войны, создавал лирический эпос, в котором переплетались восточная и западная история, иероглифы и латиница, образы Ренессанса и современности. Мечта о новой вавилонской башне, пересоздании языка и универсального мифа рождается на фоне стремительного расхождения людей и народов, разрушения самих основ культуры. Тем важнее, что одним из разрушителей являлся сам Паунд – примкнувший во время второй мировой к Бенито Муссолини, за антисемитские передачи по радио лишенный гражданства США и переведенный в военную тюрьму в Пизе. Опера выводит на сцену внутренний мир – бездну – человека, гения, который ошибался. Которого невозможно простить – и который сам это знал. Чье признанное сумасшествие и обет молчания были не уходом от реальности, но словно добровольным заточением один на один с ней.

В спектакле зрители также оказываются оторваны от основного мира. Здесь в одиночку запускают по узкому тёмному коридору, из которого зрители попадают сразу на сцену. Из парадного, освещенного пустого зала Дворца на Яузе на подмостки почти без света поднимается, словно призраки, хор MusicAeterna - и занавес опускается, делая пространство камерным.

Все в льняных простых одеждах - древнейшая в мире ткань, подчеркивает в программке Ксения Перетрухина. Костюмы при этом середины века: заключенные, банкиры, студенты, продавцы… Тут не вечность и история, а XX век – как вечность и навсегда архетип. Эти тени никогда от нас не уйдут. Певцы встают по одиночке напротив зрителей, сидящих по двум сторонам сцены, и начинают читать стихи. Стихи необязательно из «Cantos»: участники выбирали себе каждый любое понравившееся стихотворение Паунда. Стихи на разных языках. Читают они тихо, скорее бормочут, и говорят вроде бы и нам – но все больше себе. Не ища реакции, не декламируя. Перед нами не чтецы, а словно сами строки и образы. Сама – опаленная историей – поэзия.

Дирижирует оркестром и хором Теодор Курентзис. Он здесь не отделен от музыкантов ни визуально (и он здесь в светлом и свободном, никаких привычных чёрных одежд), ни пространственно. В какой-то момент Теодор будет стоять на столе, а двое артистов у стола напротив друг друга будут шептать друг другу стихи, и покажется, что это не он ими управляет, а они вдохновляют – его. Когда он показывает движения хору (музыка здесь не только инструментальная: шаги, касания одежды, пола — часть партитуры), все начинают за ним повторять, но скоро это повторение перерастает в самостоятельный танец, почти бал. Оставшись один на один со скрипкой (партия Ксении Гамарис), он сначала дирижирует, но скоро просто садится у кромки сцены – и только слушает. Как настоящая поэзия существует словно отдельно от автора, музыка отрывается от руководств и наставлений. И заполняет всю сцену.

Может быть, музыка - тот утопический общий язык, которого так искал Паунд? Или тишина, в которой смыкается боль и смирение, невыразимое и взывающее к памяти.

Сверху под наклоном висит трафарет, сквозь который проникает и рассеивается свет, выводя знаменитые строчки M'amour, m'amour - признания о провале сотворения рая на земле. «Пусть боги простят то, что я сделал. Пусть любимые попытаются простить то, что я сделал» - пропевает утешающе, словно ангелы, хор.

Музыканты уносят деревья и остальной реквизит со сцены. Дирижер провожает за руку зрителей: приглашая каждого поодиночке, он выстраивает лицом к занавесу шеренгу. Смотреть на спины в линейку выстроенных людей страшно, но я иду. В этой темноте (уже) нет расстрела. Занавес открывается, и я прохожу через ряды красных кресел и ветки с красными яблоками. Красный как красота, а не как кровь. В мире после катастрофы это снова возможно.

Зрители выходят из зала вовне, а художник остаётся. Поклоны неуместны: нас словно допустили подсмотреть сознание творца, а теперь он хочет снова остаться со своими призраками один. Путь к свету открывает тот, кто познал тьму. На ступенях театра зрителей встречают много маленьких костров. Очистительный, а может, поражающий, огонь. Вопросы, поставленные Паундом, Сюмаком и всей постановочной командой, переходят в наш мир. Сквозь времена и пространства.