Простой блаженный русский человек
«Проза» / Электротеатр
текст: Михайлова Наталья

опера
  • /
  • /


«Проза» – высокотехнологичный спектакль-комикс, разыгранный под сложной музыкальной канвой a capella. Композитор Владимир Раннев уже работал с жанром оперы, но теперь это выглядит как синтетический музыкальный перформанс. Эксперимент в духе Электротеатра, «Проза» моментально попала в разряд must see.

В основу спектакля, который композитор и режиссёр Владимир Раннев создал вместе с художником Мариной Алексеевой, легли две повести: «Степь» Антона Чехова и «Жених» Юрия Мамлеева. В «Степи» – поэзия жизни и обожествлённая красота природы, пропущенная через личность чистого и восприимчивого мальчика Егорушки. И если впечатления Егорушки – поэзия жизни, то Мамлеевский «Жених» – проза смерти, где внешние процессы являются отражением внутренних. Дикая история о советской семье, принявшей на воспитание парня Ивана, который сбил грузовиком их маленькую дочь Надюшу, – как панорама честных подробностей человеческого бытия.

Композиционный центр спектакля – мультипликационная лента с полным текстом «Жениха». Текст выписан броско, жирно и объёмно, будто рукой ребёнка; его сопровождает стильная разноцветная анимация, и мультфильм транслируется с помощью сложной инженерной конструкции из системы зеркал, отгораживающей от зрителя задник с декорациями и певцами-актёрами. А музыкальная канва – многоголосная речитация текста «Степи»: это острое и экспрессивное, но мелодичное сочинение, исполненное чистым и блестящим одиннадцатиголосием. Одушевление слова исходит здесь из самой его природы: ведь мелодичен сам текст Чехова, тогда как текст Мамлеева – прерывист и скуп на метафоры. Тексты пересекаются на сцене, когда поющие «Степь» актёры становятся частью комикса. Они перемещаются медленно: к столу, к увешанному подушками заднику (как имитации странного и нарочитого домашнего уюта), друг к другу, но никогда – на авансцену. Позже подушки со стены будут сброшены, и она превратится в сюрреалистическую ритуальную комнату с венками, статуями, огромным портретом маленькой Надюши и рассевшимся по-царски Иваном – единственным живым её обитателем.

Фамилия Вани – Гадов. Это недостающая деталь рассказа, которую Раннев утаил неспроста. Её достраивает сам сюжет, в котором ещё глупый, но чистый как чеховский Егорушка, парень превращается в тупую и жирную свинью, паразитирующую на чужом безумии. Его закармливают, нянчат и оформляют как слабоумного: чтобы не работал.

Раннев создал контрапункт из линий, не пересекающихся только на первый взгляд. По мере развития они сплавляются, и становится понятно, что один текст может быть и отражением, и продолжением другого. В глазах Егорушки мир красив изначально: мальчик едет в бричке из села в город, вокруг него степь, и решительно ничего не происходит: однако внутри самого Егорушки происходит то, что Л. Толстой называл внутренней работой. Центром повествования становятся обострённые детские впечатления, связанные с предстоящим поступлением в гимназию, приключившимися в пути знакомствами, и с тем, что мальчику уже довелось пережить. Он думает о Боге, о природе и о смерти, которая, конечно, никогда его не настигнет.

А смерть настигает всех, и часто уход близкого воспринимают неестественно, нелепо, механически; человек теряет человека и будто рассыпается на простейшие составляющие, а потом долго не может себя собрать. На первый план выходит быт и грубая механика жизни: такая же, как и всегда, но остраннённая известием о смерти. Бабушка погибшей Наденьки берётся пересчитывать полотенца и срывается собирать грибы, мать видит в животе мужа гроб, а брат всё никак не может оторваться от футбола. Сухая и неодушевленная описательность наводит ужас, который не прописан в тексте: он рождается и разрастается в воздухе. А воссоединение семьи погибшей Наденьки с её палачом – эдакий стокгольмский синдром по-советски. Вот уже и горе, которое по началу «пробралось даже в суп», уже не кажется таким огромным, потому что мать девочки начинает видеть её в Иване, периодически называя его Надюшей. Вот уже и Ваня начинает полагать, что живёт в лучшем из миров, полностью подмяв под себя чужую семью.

Мать Надюши – простая блаженная русская, и в её осоловелых от потери глазах Иван светел как Егорушка. В спектакле она словно застревает между двумя образами: Егорушка, как аналог личности погибшей, и Ваня, - чучело, набитое её бредовыми идеями.

А Егорушка вырастет и приедет в реальность, в которой под слоем красоты – кривизна и нелепость человеческой жизни, имперской ли, советской ли – неважно.