Дорогой господин Шуман, etc.

Любому тексту нужна форма, а может быть и не любому. Любому приему нужно обоснование, но сейчас его нет. Я слушаю Девятую Шуберта и пишу в Neue Zeitschrift 1834 года, но гордиться тут особо нечем. Адрес ваш нашла случайно в интернете. В телеграме было бы удобнее. Девятая, кстати, вот-вот найдётся.

Мне кажется, дорогой господин Шуман, мы говорим слишком мало банальностей, а когда все же говорим, то без необходимой обстоятельности. От этого банальности самого разного рода начинают казаться неоспоримыми - итак, viva дискурсивная рефлексия.

Опера - довольно бессовестная штука. Она использует все, что попадается ей под руку. "Хотите виски?" - спрашивает Пинкертон в «Мадам Баттерфляй» Пуччини консула Шарплеса. О чем не следует говорить, о том обычно поётся - и это становится материалом искусства. Имеет ли музыка Пуччини в этот момент отношение к цвету напитка? к повседневной учтивости? к столкновению культур?

Разумеется, это издевательский вопрос. Но ещё более опасно задаться другим - имеет ли например музыка дуэта в финале 1 акта «Баттерфляй» отношение к сути драматического действия, и если мы отвечаем на этот вопрос утвердительно, то придётся ответить и на вопрос, в чем это отношение заключается. Сладкозвучная кантилена Пинкертона - это характеристика самовлюбленного циника, увлекшегося красотой момента, отзвук наивных грёз главной героини о любви и верности, или же попросту дань оперным конвенциям? Дорогой господин Шуман, хорошо известный вам немецкий поэт, не так давно эмигрировавший в Париж, по поводу совсем другой музыки вопрошает - «в чем разница между искусством и ложью?». Ах нет, он скажет это через 10 лет, впрочем, неважно.

Помимо виски Пинкертона и нюхательной соли графини Розины у оперы всегда при себе есть яд и противоядие. Ничто из происходящего на сцене не может точно соответствовать музыке - прямое соответствие обманно, это патологический рост музыкальной ткани в пространстве, где ей не место. Это несоответствие и есть центр оперы как жанра. Перевод музыки на язык действия невозможен, потому что ни то, ни другое языком не является (вы не согласитесь, знаю, но имейте же лояльную интенцию, дорогой господин Шуман). Почему-то про это принято благополучно забывать, как только речь заходит о музыкальном театре.

Художественное произведение отличается от циркуляра или инструкции в том числе тем, что точно перевести его нельзя. Драматической музыки это тем более касается, «язык музыки» и «язык театра» - не более чем метафоры, и весьма коварные. Зато с этим можно поиграть: миккимаусинг - самый примитивный пример такой игры, и он как раз показывает, что всерьёз делать этого не следует. Но не в силу ли этой принципиальной непереводимости в оперном спектакле музыка владеет нами больше, чем сцена? И не поэтому ли музыка даже в очень скверном оперном спектакле (и даже очень скверно исполненная) играет роль последней и ключевой истины — потому что логику ее соотношения с действием очень часто нельзя ни подтвердить, ни оспорить?

Дать оценку этой логике можно только став переводчиком самому, приняв на себя лично риски этой сомнительной позиции. Не получится прикрыться знанием риторических традиций и романтических тайных шифров. Должен ли персонаж во время исполнения арии lamento натуральным образом скорбеть и как именно он должен это делать — по Станиславскому, по Брехту или по трактату о риторических жестах барочного театра?

Мы рискуем, но при этом остаёмся с целым комплектом джокеров на руках. Здесь на помощь приходят форма и ритм, их логика. «Colorless green ideas sleep furiously», как сказал бы капельмейстер Крейслер Андре Бретону. В распоряжении постановщика и зрителя (заложника неизбежной ситуации интерпретации) — кольцевая композиция и параллельное действие, сквозные мотивы и трансформации, чередование и продлевание. И право создавать или улавливать их контрапункт — не по Марпургу и не по Покровскому, а в любой из всего спектра техник начала XXI века. О да, никто не отменял приема имитации, но ради всего святого, не в приму же, а хотя бы в октаву, или звери и правда похоронят охотника заживо.

В нашем распоряжении также остаётся право на отсутствие контрапункта (правило оперного зрителя имени Льва Толстого), на алеаторику или на сольное горловое пение. Мы остаёмся с правом на риторику, в конце концов. Драматическая музыка - не готовый троп действия, не его метафора или метонимия, а лишь заготовка. В «Мадам Баттерфляй» Роберта Уилсона (вам наверняка не понравился бы этот спектакль) герои пьют невидимый виски из несуществующих бокалов. Оперная музыка - это невидимый виски, если не глотнёшь, не опьянеешь.

Если вы находитесь в каком-то специальном раю для музыкантов, пожалуйста, сообщите там куда следует - пусть распорядятся, чтоб здесь, в 2019, уже отстали от оперного театра. Вам, кстати, передаёт привет Мартин Кушей.

Дорогой господин Шуман, если я не буду писать в ваш журнал, если хотя бы кто-то не будет этого делать, то ваш журнал не появится снова, но это решительно недопустимо.

Прилагаю конверт с маркой и обратным адресом для ответа.


4-8 апреля 2018 года, вечер, Казань